В конце февраля Бухарин, узнав, что я собираюсь скоро уехать, сказал мне с таинственным видом: «Останьтесь еще на несколько дней, так как должно произойти событие международного значения, которое, конечно, будет для вас чрезвычайно интересно».

Это было все, что я мог узнать о подготовке к созыву Третьего Интернационала.

Больше Бухарин ничего не хотел мне сказать.

3 марта в 9 часов утра ко мне явился Рейнштейн, чтобы сообщить, что у него есть для меня пригласительный билет на конференцию в Кремле. Он был удивлен, что я не присутствовал на открытии ее.

Я сказал, что никто не уведомил меня о ней и что Литвинов и Карахан, которых я накануне видел, тоже ничего мне не сказали. Предполагая, что это то событие, о котором говорил мне Бухарин, я подумал, что они молчали нарочно. Я протелефонировал Литвинову и спросил, нет ли у него оснований быть против моего присутствия на конференции. Он ответил, что думал, что меня это не интересует.

Я, конечно, отправился. Конференция происходила тайно, и в утренних газетах о ней ничего не сообщалось. Собрание происходило в маленьком зале в здании Судебных установлений, возведенном еще Екатериною II (она бы, наверное, перевернулась в гробу, если бы знала, что происходило теперь в этом дворце). Два красноармейца, парадно одетые, охраняли вход. Весь зал, даже паркет были затянуты и убраны красной материей, повсюду развевались знамена с надписью на всевозможных языках: «Да здравствует Третий Интернационал!»

Президиум помещался на тронном возвышении в конце зала. Место посередине, за столом, покрытым красной материей, занимал Ленин, направо от него находился Альберт, молодой немецкий спартаковец, налево — швейцарец Платтен. Стулья для присутствующих были поставлены так, что посредине оставался широкий проход. Перед первыми рядами стульев стояли маленькие столики с письменными принадлежностями.

Все наиболее значительные и известные лица были в зале: Троцкий, Зиновьев, Каменев, Чичерин, Бухарин, Карахан, Литвинов, Воровский, Стеклов, Раковский, представитель балканских социалистических партий, и Скрипник, представитель Украины. Здесь же находились: Штанг (левый норвежский социалист), Гримлунд (левый социалист Швеции), Садуль (француз), Фейнберг (представитель Британской социалистической партии), Рейнштейн (Американской Социалистической Рабочей партии), турок, австриец, китаец и др.

Речи произносились на всех языках, но преимущественно на немецком, так как большинство иностранцев лучше знало немецкий язык, чем французский. Это было очень неудобно для меня.

Когда я вошел, делегаты давали отчеты о положении дел в разных странах. Фейнберг говорил по-английски. Раковский и Садуль — по-французски. Скрипник отказался говорить по-немецки, о чем его просили, и объявил что будет говорит по-русски или по-украински. Говорил он, к удовольствию большинства слушателей, по-русски и рассказал много интересного о только что происшедшей на Украине революции.

Убийство революционных вождей правительством Скоропадского не задержало хода событий, и города сдавались один за другим, после ряда местных восстаний (все это происходило до взятия Киева и задолго до взятия Одессы, но и то и другое он предсказывал с уверенностью). Суровый урок, подобный испытанию, которому подверглись русские с.-р., получили украинские социалисты-революционеры во время немецкой оккупации, длившейся пятнадцать месяцев, и теперь все партии работали вместе.

Центральным пунктом конференции было: какую позицию займет она по отношению к Бернскому конгрессу. Было получено несколько писем от членов этого конгресса, в том числе и от Лонге, который хотел, чтобы коммунисты приняли в нем участие. В Москве хорошо понимали, что левые в Берне чувствуют себя плохо, заседая с Шейдеманом и Ко, и что им остается только покончить со Вторым Интернационалом, уйдя с конгресса, и затем примкнуть к Третьему.

Было ясно, что на конференцию в Кремле смотрели как на колыбель нового Интернационала, противника того Интернационала, который разбился во время войны на национальные группы, поддерживавшие каждая свое правительство. Это было лейтмотивом собрания.

У Троцкого был превосходный вид, но его внешний облик показался бы странным тем, кто знал его как одного из самых ярых противников войны, так как на нем была кожаная куртка, военного покроя брюки, гетры и меховая шапка со значком Красной армии.

Ленин спокойно слушал и говорил, когда это было необходимо, на всех почти европейских языках с удивительной легкостью.

Балабанова выступала от Италии и, казалось, была счастлива, что присутствует даже в Советской России на «тайном заседании».

Происходило, действительно, исключительное событие, и я не мог, немного ребячливо, не подумать, что я присутствую на собрании, которое будет вписано в историю социализма как событие величайшего значения, так же ярко, как знаменитая конференция, которая происходила в 1848 г. в Лондоне.

Самыми замечательными лицами собрания, не считая Платтена, которого я не знаю и о котором не могу судить, надо признать Ленина и молодого немца Альберта. Последний, возбужденный событиями, происходившими в его стране, говорил с твердостью и воодушевлением. Впечатление значительного человека произвел выступавший на конгрессе австрийский делегат.

Раковский, Скрипник и финн Сироля были действительными представителями своих партий, в то время как Фейнберг (левый английский социалист) и Рейнштейн (американец) были только мнимыми представителями, так как у них не было возможности связаться со своими партиями.

4 марта

В этот день обсуждалась программа нового Интернационала. Вопрос шел о диктатуре пролетариата и о всем том, что вытекает из этого лозунга. Я услышал прекрасную речь Ленина, в которой он доказывал, что Каутский и его последователи осуждали теперь тактику, которую они одобряли в 1906 году. Уходя из Кремля, я встретил Сироля, который гулял по площади без шапки, без пальто и на таком сильном морозе, что я должен был снегом оттирать свой нос, чтобы не отморозить его. Я не мог удержаться от восклицания, когда увидел его в таком виде. Сироля доверчиво улыбнулся мне: «Уже март, — сказал он, — скоро весна!»

5 марта

Сегодня проявились, немного преждевременно, тайные намерения конференции. Как только я вошел в зал заседания, в первый раз прозвучала нота разногласия, и с той стороны, откуда ее можно было меньше всего ожидать. Молодой немецкий делегат Альберт стал возражать против немедленного образования Третьего Интернационала; он подтверждал свои возражения двумя доводами: 1) что на конгрессе нет представителей всех наций и 2) что образование Третьего Интернационала может создать в каждой стране затруднения для тех политических партий, которые принимали в нем участие.

Альберту возражали все. Раковский заявил, что можно было привести подобные же доводы против основания в Лондоне Первого Интернационала Карлом Марксом. Австрийский делегат оспаривал второй довод Альберта. Другие делегаты утверждали, что партии, представители которых собрались в Москве, уже давно окончательно порвали со Вторым Интернационалом. Альберта никто не поддержал.

Было решено, в результате прений, считать настоящую конференцию первым конгрессом Третьего Интернационала. Платтен объявил результаты голосования, и после этого был спет на двенадцати языках «Интернационал». Тогда поднялся Альберт, красный от возбуждения, сказал, что он, конечно, подчиняется решению и сообщит о нем в Германию.

6 марта

Заседание в Кремле окончилось, как обычно, пением и затем фотографированием конгресса. Перед самым концом заседания, в тот момент, когда Троцкий кончал свою речь и сходил с трибуны, раздавались жалобные протесты фотографа, который наставлял свой аппарат. Некоторые из делегатов заявили что это «диктатура фотографа», и, среди смеха собрания, Троцкий должен был вторично подняться на трибуну и молча стоять там, пока безжалостный фотограф не сделал двух снимков.

Основание Третьего Интернационала было объявлено в утренних газетах, а на вечер был назначено торжественное заседание в Большом театре.

Я пришел к театру в пять часов и едва мог войти, несмотря на то, что у меня был специальный корреспондентский билет. Длинные очереди стояли у всех дверей. Здесь были представители Московского Совета, Центрального Исполнительного Комитета, профессиональных союзов, фабрично-заводских комитетов и т. д. Обширный театр и сцена были полны народа. Люди стояли в проходах, толпились даже за кулисами.

Каменев открыл заседание торжественным провозглашением основания Третьего Интернационала в Кремле. Буря аплодисментов раздалась в зале. Все встали и запели «Интернационал» с таким воодушевлением, которого я не наб- людал с того дня, когда на Всероссийском съезде Советов во время брестских переговоров узнали о стачках в Германии.

Каменев напомнил о погибших Либкнехте и Розе Люксембург, и весь театр опять встал, а оркестр заиграл: «Вы жертвою пали...»

Слово взял Ленин. Если когда-либо у меня возникало сомнение, что он может потерять свою популярность, то ответ на это я получил сегодня. Прошло много времени, пока он смог начать речь; аплодисменты и топанье ног заглушали все его слова. Это производило исключительное, захватывающее впечатление. Около меня стояла группа рабочих; они почти дрались, чтобы увидеть его, и каждый из них старался изо все сил, чтобы его восклицания дошли до слуха Ленина.

Ленин говорил, как обычно, очень просто, подчеркивая, что повсюду революционная борьба принимала форму борьбы за Советы. Он прочел выдержки из итальянской газеты, в которой говорилось: «Мы заявляем нашу солидарность с целями, которые себе ставит Советская Россия», и прибавил: «Это было написано тогда, когда еще не были совершенно ясны наши цели, и не была еще нами окончательно составлена наша программа». Альберт произнес длинную речь о движении спартаковцев, он рассказывал много фактов. Речь перевел Троцкий. Гильдо, по виду почти мальчик, говорил о социалистическом движении во Франции. Стеклов начинал переводить его, когда я уходил. Выходя, я видел у каждой двери театра толпы людей, которые были в отчаянии, что не могли попасть на заседание.

Торжества окончились на следующий день парадом на Красной площади. Это был день всеобщего праздника. Если бы делегаты из Берна приехали, то коммунисты, конечно, приветствовали бы их, но сказали бы им, что не считают их представителями Интернационала. Произошла бы, наверное, жестокая борьба из-за каждого левого делегата. Меньшевики уговаривали бы его остаться верным Берну, а большевики убеждали бы его присоединиться к Интернационалу, основанному в Кремле. Были бы устроены манифестации и контр-манифестации. Я очень огорчен, что этого не произошло, и что я не мог этого видеть.

Мой последний разговор с Лениным

Я пошел повидаться с Лениным на следующий день после парада на Красной площади и после празднества в честь Третьего Интернационала. Преж-де всего он мне сказал:

— Я опасаюсь, чтобы джингоисты Англии и Франции не воспользовались вчерашней манифестацией как предлогом для новых выступлений против нас. Они скажут: «Как можем мы оставить их в покое, когда они заняты тем, чтобы зажечь пожар во всем мире?» На это я ответил бы им: «Между нами война, господа! Вы сами во время войны пытались устроить революцию в Германии, а Германия делала все возможное, чтобы вызвать беспорядки в Ирландии и Индии. Теперь, когда мы воюем с вами, мы прибегаем к средствам, которые нам кажутся подходящими. Ведь мы сообщили вам, что мы согласны начать мирные переговоры».

Он заговорил о последней ноте Чичерина и сказал, что его друзья основывают на ней все свои надежды. Бальфур однажды сказал: «Пусть огонь пожрет сам себя». «Этого не будет, — заявил Ленин. — Но самым быстрым средством восстановить нормальные условия жизни в России были бы мир и согласие с союзниками. Я уверен, что мы могли бы сговориться, если бы у них действительно было желание заключить с нами мир. Может быть, Англия и Америка пошли бы на это, если бы у них руки не были связаны Францией. Но интервенция широкого размаха вряд ли возможна в настоящее время. Согласие должно понять, что Россией нельзя управлять так, как управляют Индией, и что послать сюда войска, это значит послать их в коммунистический университет».

Я заговорил об общем возмущении, с которым будет встречена попытка большевиков вести пропаганду за границей. — «Скажите им, — проговорил Ленин, — чтобы они выстроили китайскую стену вокруг своих государств. У них есть свои границы, свои таможенные досмотрщики, своя береговая стража. Они могут, если пожелают, изгнать из своей страны всех большевиков. Революция не зависит от пропаганды. Если нет условий для революции, никакая пропаганда не ускорит ее и не сможет ей помешать. Война создала эти условия, и я убежден, что если бы наша Советская Россия была бы поглощена морем или совершенно перестала бы существовать, революция продолжалась бы в остальной части Европы. Спрячьте Россию под воду на двадцать лет, и это ни в чем не изменило бы требований рабочих Англии».

Я сказал ему то, что часто говорил его друзьям, что я не верю в революцию в Англии.

— У нас часто говорят, — ответил мне Ленин, — что у человека тиф, а он переносит его на ногах. Двадцать или тридцать лет назад у меня начался тиф в скрытой форме, я продолжал свою прежнюю жизнь, пока не свалился. Англия, Франция и Италия охвачены болезнью. Англия вам кажется еще здоровой, но зараза уже действует.

Я ответил, что, подобно тому, как он выздоровел от скрытого тифа, так и в Англии беспорядки и волнения, на которые он надеется, могут привести к неудачной революции, которая в конце концов окончится ничем.

Я рассказал ему о неопределенном и несогласованном характере стачек, о том общем либеральном характере движения, отличающемся от социалистического, которое напоминало мне Россию в 1905 году, но ни в коем случае не в 1917 году, на что, как мне показалось, он рассчитывал.

— Возможно, — сказал он. — Может быть, ваша страна переживает период обучения, в течение которого рабочие научатся отдавать себе ясный отчет в своих политических нуждах и эволюционируют от либерализма к социализму. Конечно, социализм еще не крепок в Англии. Ваше социалистическое движение... ваши социалистические партии... Когда я был в Англии, я горячо вникал во все и знаю, что для страны, в которой такое огромное количество населения занято в промышленности, это очень не много. Группка людей на углу улицы... собрание в квартире... в классной комнате — все это производит жалкое впечатление. Но вы должны признать, что существует большое различие между сегодняшней Англией и Россией 1905 года. Первый Совет в России был создан во время революции. Ваши рабочие комитеты существуют уже давно. Правда, у них нет программы, никто не руководит ими, но сопротивление, на которое они наталкиваются, заставит их создать свою программу.

Во время разговора по поводу ожидаемого приезда бернской делегации он спросил меня, знаю ли я Макдональда, о приезде которого вместо Гендерсона, сообщали последние телеграммы. Сам он сказал: «Я рад, что приедет Макдональд, а не Гендерсон; он, конечно, далеко не марксист, но он, по крайней мере, интересуется теорией. Можно быть уверенным, что он сделает все возможное, чтобы понять, что у нас происходит. Ведь мы не требуем большего».

Затем мы немного поговорили о том, что меня сильно занимало, а именно: почему незаметно, вне связи с войной, коммунистические теории подвергались изменению в момент их практического осуществления?

Мы говорили об изменениях в рабочем контроле, который теперь сильно отличался от того, каким он был вначале, и который раньше делал почти невозможной всякую работу, об антипатии крестьян к принудительному проведению коммунизма в деревне.

Я спросил у Ленина, как и в какие формы укладываются отношения между коммунистами в городах и крестьянами, пропитанными привязанностью к частной собственности, и не было ли, по его мнению, опасности в том, что между ними мог долго продолжаться антагонизм. Я прибавил, что жалею о том, что должен так скоро покинуть Россию и не смогу убедиться в степени податливости коммунистической теории неизбежному давлению со стороны крестьянских масс России.

Ленин ответил мне, что в России можно провести резкую черту между богатыми и бедными крестьянами. «Единственная оппозиция, на которую мы наталкиваемся, исходит непосредственно от богатых. Бедняки же, как только будет уничтожена их политическая зависимость от кулаков, перейдут на нашу сторону, они ведь составляют подавляющее большинство».

Я заметил, что на Украине положение должно было быть другим, так как там земля среди крестьян распределена гораздо равномернее.

Ленин ответил: «На Украине вы увидели бы большие уклонения от той политики, которую мы проводим здесь. Что бы ни произошло, Гражданская война примет там гораздо более жестокие формы, потому что собственнические инстинкты там гораздо более развиты, и число богатых и бедных почти одинаково».

Он спросил меня, приеду ли я еще раз в Россию, и не хотел ли бы я тогда поехать в Киев, чтобы изучить там революцию, как я это сделал в Москве. Я ему ответил, что был бы очень огорчен, если бы мог подумать, что это мой последний приезд сюда, так как на второе место после своей страны я ставлю Россию. Он засмеялся и, желая сказать мне что-нибудь приятное, проговорил: «Хоть вы и англичанин, вам удалось более или менее понять сущность революции. Я буду рад опять встретиться с вами».

Возвращение

Мне нечего рассказать о последних днях моего пребывания в России. Они ушли целиком на то, чтобы собрать и упаковать мои бумаги и записки и приготовить все необходимое для отъезда. Я уехал с двумя англичанами: Буллитом и Стефенсом, которые несколько дней тому назад приехали в Москву. В нашем поезде ехал Шатов, комендант Петрограда. Он не большевик, большой поклонник Кропоткина, сделавший больше, чем кто-либо, чтобы распространить его труды в России. Шатов жил в Нью-Йорке как эмигрант. Он приехал в Россию и принялся за восстановление порядка на железнодорожной линии Петроград — Москва. Он никогда не упускает случая оказать какую-нибудь услугу американцу.

Благодаря своей уравновешенности и практическому смыслу он сделался одним из самых дельных работников Советской России. Несмотря на это, он говорил, что в тот день, когда перестанут нападать со всех сторон на Советскую Республику, он будет одним из первых, кто пойдет против большевиков.

Он ездил в эвакуируемые немцами русские губернии, чтобы купить у немецких солдат оружие и аммуницию. «Цены, — говорил он, — были очень низкие. Можно было купить ружье за марку, полевое орудие за 150 марок и радио-телеграфную станцию за 500 марок». Позже его назначили комендантом Петрограда, хотя был момент, когда возникла мысль поручить ему организацию транспорта. Когда я его спросил, сколько времени, по его мнению, выдержит Советское правительство, он ответил: «Мы способны еще в течение года выносить голод, чтобы спасти революцию».

Печатается с сокращениями по изданию: Артур Ренсом. Шесть недель в Советской России. М., 1924.

Публикацию подготовила Мария Бахарева

Источник: http://www.rulife.ru/index.php?mode=article&artID=1003