«Тяжелый год» — глава из книги «Шесть недель в России», Перевод воспроизводится по изданию: Глазами иностранцев: Иностранные писатели о Советском Союзе. — М.: ГИХЛ, 1932.
 

30 января (1919 г.) мы, четверо газетных корреспондентов — два норвежца, один швед и я,— покинули Стокгольм, чтобы отправиться в Россию. Мы ехали с членами посольства Советского правительства, с Воровским и Литвиновым во главе, которые возвращались в Россию после разрыва официальных отношений со Швецией.
Наш пароход с трудом пробивал себе дорогу через ледяные глыбы в Або. Оттуда мы поехали по железной дороге до русской границы. Путешествие продолжалось дольше обыкновенного; встречались разные препятствия, которые финская администрация пыталась оправдать разными причинами. Нам говорили, что русские белогвардейцы собирались устроить нападение на поезд, Литвинов спросил, улыбаясь: «Не нарочно ли медлят, чтобы дать им время для организации нападения?»
Более нервные из нас считали это возможным. В Выборге, однако, нам сообщили, что в Петрограде начались сильные волнения и что у финнов нет охоты ввергнуть нас в хаос восстания. Кто-то нашел газету, и мы прочли подробный отчет о том, что случилось. На обратном пути я узнал, что это сообщение, так же как и многие подобные, было прямо протелеграфировано в Англию. Сообщалось, что в Петрограде произошло серьезное восстание; Семеновский полк перешел к восставшим, им удалось захватить в свои руки город; правительство бежало в Кронштадт, который обстреливал Петроград из тяжелых орудий.
Это казалось малоутешительным, но что было делать? Мы решили кончать шахматный турнир, который начали на пароходе. Выиграл эстонец. Я шел вторым. Неожиданным удачным ходом я обыграл Литвинова, который, по существу, был лучшим игроком, чем я.
В воскресенье ночью мы приехали в Териоки, а в понедельник утром медленно приближались к границе Финляндии у Белоострова. Отряд финских солдат ожидал нас. Никто не имел права войти в здание станции, тщательно следили за тем, чтобы ни один опасный революционер не ступил на финскую территорию. Нам дали трое маленьких саней. На них мы положили наш багаж, а сами под конвоем финнов пошли пешком к границе. Финский лейтенант шел во главе нашей маленькой группы, беседовал с нами добродушно по-немецки и по-шведски с видом человека, который считает нужным быть любезным с несчастными, которых собираются бросить в адский котел.
Несколько сот метров двигались мы вдоль рельсов, & потом пошли по тропинке в снегу, которая вела через лесок, и подошли к маленькому деревянному мостику, переброшенному через узкую замерзшую речку, отделявшую Россию от Финляндии. На обоих концах этого мостика, едва достигавшего двадцати метров в ширину, находилось по шлагбауму, по две будки и по два часовых...
Финны подняли шлагбаум, и финский офицер, как предводитель, торжественно прошел до середины моста. Здесь был выгружен наш багаж. Никто из нас не имел права ступить на мост, пока офицер и несколько солдат с русской стороны не пошли нам навстречу; только маленькая Нина, десятилетняя дочка Воровского, болтавшая с финнами по-шведски, получила разрешение перейти мостик. Робко перешла она на другую сторону и заключила дружбу с солдатом Красной Армии. Он стоял с ружьем в руке и ласково наклонился к ней, чтобы показать ей значок рабоче-крестьянской республики, который был на его фуражке и состоял из перекрещивающихся серпа и молота.
Наконец финский офицер взял список конвоируемых и громко прочел фамилии: «Боровский, его жена и ребенок». Улыбаясь, он через плечо посмотрел при этом на Нину, которая в это время любезничала с часовым. Затем он вызвал: «Литвинов». Одного за другим вызвал он всех русских, их было около тридцати. Мы, четверо иностранцев, Гримлунд — швед, Пунтервальд и Штанг — норвежцы и я — были последними. Наконец, после общего прощания и восклицания Нины: «Не1зе Ртп1апс1!», финны двинулись обратно к своей культуре. Мы же пошли вперед, к борющейся за свое существование новой цивилизации России. После перехода моста мы попали из одного миросозерцания в другое, от одной крайности классовой борьбы к другой, от диктатуры буржуазии к диктатуре пролетариата.
Различие сразу бросалось в глаза. На финской стороне мы восторгались новой, великолепной постройки станцией, которая была по размерам больше, чем это было нужно, но давала правильное понятие о духе новой Финляндии. На русской стороне мы увидали серый, старый деревянный дом. В очень холодном буфетном зале нельзя было купить ничего съестного. Длинные столы, когда-то нагруженные икрой и другими закусками, были пусты. Правда, стоял самовар. Мы взяли чай, по
шестьдесят копеек стакан, и сахар, по два рубля пятьдесят копеек за кусок. Мы пили чай в комнате, где проверяли паспорта и где только накануне, по-видимому, топилась печка. Шведский хлеб Пунтервальда показался нам очень вкусным. Мне очень трудно передать ту странную смесь подавленности и веселья, которая охватила нас при взгляде на эту заброшенную, изголодавшуюся станцию. Мы знали, что нас больше не стерегут и что мы более или менее можем делать, что хотим. Общество разделилось на две части, из которых одна плакала, а другая пела. Г-жа Воровская, которая с первой революции не была в России, горько плакала. Литвинов и более молодые члены нашего общества становились все веселее, несмотря даже на отсутствие обеда. Они пошли по деревне, играли с детьми и пели. Когда мы наконец попали в поезд и убедились, что вагоны не топлены, кто-то взял мандолину, и мы согревались танцами. В этот момент я думал с огорчением о тех пяти детях, которые ехали с нами и для которых страна, испытавшая войну, блокаду и революцию, была малоподходящим местопребыванием. Но детям передалось душевное состояние родителей-революционеров, возвращавшихся к своей революции, и они бегали возбужденно взад и вперед по вагону или садились на колени то к одному, то к другому пассажиру. Были сумерки, когда мы прибыли в Петроград.
В то время как станция в Финляндии была совершенно безлюдна, мы здесь нашли четырех носильщиков, за двести пятьдесят рублей перенесших с одного конца платформы на другой весь наш багаж.
Мы сами, как и в Белоострове, погрузили наши вещи на подводу, для нас приготовленную. Много времени ушло на то, чтобы распределить между нами по жребию комнаты в гостинице. Воспользовавшись этим, мы вышли на улицу, чтобы расспросить о восстании и бомбардировке, о которой мы слышали в Финляндии. Никто об этом не имел ни малейшего понятия.
Как только окончилось распределение комнат по жребию,— мне, по счастью, досталась комната в отеле «Астория»,— я направился в город через Литейный мост. Трамваи шли. Город казался абсолютно спокойным. На противоположной стороне реки я увидел во тьме,— которая, впрочем, зимой никогда не бывает полной из-за снега,— слабые контуры крепости. Все, что я так часто видел за последние шесть лет, опять предстало пред моими глазами: Летний сад, Английское посольство и обширная площадь перед Зимним дворцом.
На ней стояли во время июльского восстания вооруженные грузовики, на ней во время корниловской авантюры расположились биваком солдаты, а еще раньше на ней же Корнилов производил смотр юнкерам.
Мои мысли обратились к Февральской революции. Я снова видел перед собой бивачные огни революционеров на углу площади в ту ночь, когда последние члены царского правительства, потерявшие рассудок, выпускали обращения к народу, в которых требовали, чтобы народ оставил улицы, требовали в тот момент, когда сами они уже были осаждены в Адмиралтействе.
Я видел ту же площадь еще раньше, в день объявления войны, запруженную толпами народа, когда царь на один миг показался на балконе дворца.
На этом мои воспоминания прервались. Мы остановились около «Астории»...
Я дал снести мой багаж наверх, где мне была предоставлена довольно хорошая комната...
Хотел заказать себе ужин, но узнал, что в гостинице, кроме горячей воды, ничего нельзя получить. Тогда я отправился на небольшую прогулку. Правда, я не особенно охотно вышел на улицу со своим английским паспортом, без всяких других бумаг, дающих мне право на пребывание в России, Мне, как и другим иностранцам, обещали дать такую бумагу, но я еще ее не получил. Я направился в «Регину», ранее одну из лучших гостиниц города. Те из приехавших, кто попал туда, очень жаловались на свое помещение. Я там не остался, пошел по Невскому, по Мойке, а затем обратно к моей гостинице. На улицах, так же как и в гостинице, было неполное освещение. В редких домах были освещены окна. Редкие прохожие, которых я встречал, оживленно разговаривали между собой. Улицы были подметены чище, чем в последнюю зиму при царском режиме.
На следующее утро я получил чай и хлебную карточку. На купон мне дали маленький кусок черного хлеба, качество которого было, однако, значительно лучше, чем та смесь из отрубей и соломы, от которой я так хворал прошлое лето в Москве. Затем я вышел, зашел за Литвиновым, и мы отправились в Смольный институт, где воспитывались раньше дочери дворян. Позже здесь была штаб-квартира Советского правительства, а потом, после переезда правительства в Москву, здание это было предоставлено Северной коммуне и Петроградскому Совету. При дневном свете город казался менее заброшенным. Разгрузка Петрограда, довольно безрезультатно предпринятая при Керенском, теперь до известной степени осуществилась. Город обезлюдел отчасти из-за голода, отчасти вследствие остановки фабрик, которые, в свою очередь, должны были закрыться из-за невозможности доставить в Петроград топливо и сырье.
Что больше всего бросается в Петрограде в глаза после шестимесячного отсутствия — это полное исчезновение вооруженных солдат. Городу, казалось, возвращен был мир, революционные патрули больше не были нужны. Встречные солдаты не вооружены, живописные фигуры революции, опоясанные пулеметными лентами, исчезли.
Второе, что обращает на себя внимание, особенно на Невском проспекте, раньше пестревшем чрезвычайно элегантной публикой,— это полнейшее отсутствие новой одежды. Я не видел никого, кто носил бы что-либо, что казалось бы купленным за последние два года, кроме некоторых офицеров и солдат, которые были одеты теперь так же хорошо, как и в начале войны. Петроградские дамы обращали раньше особенное внимание на обувь, а обуви сейчас абсолютный недостаток. Я видел молодую женщину в хорошо сохранившейся и, как казалось, очень дорогой шубе, а на ногах у нее были лапти, обвязанные полотняными тряпками...
Бронированный автомобиль, который раньше обыкновенно стоял перед входом в Смольный, исчез...
Обед в Смольном прошел так же непринужденно, как в былые дни, только еды было гораздо меньше. Делегаты, мужчины и женщины, приходили прямо с работы, садились на свои места, ели и возвращались к своим занятиям. Обед был чрезвычайно прост: суп с куском конины, которая была вкусна, каша с чем-то белым, не имевшим никакого вкуса, и чай с куском сахара.
Разговор вертелся главным образом около вопроса о возможности мира, и довольно пессимистические сообщения Литвинова были приняты с разочарованием. Когда я кончил обед, пришли Боровский, г-жа Воровская, маленькая Нина, оба норвежца и швед. Я узнал, что половина нашей компании собиралась сегодня же вечером уехать в Москву; я решил поехать с ними.
Был очень холодный день, когда я пробирался сквозь, толпу на вокзале в Москве. Я долго торговался с извозчиком, который потребовал сто рублей за поездку до «Метрополя». Я вспомнил, что еще год назад мы с полковником Робинсом платили десять, а иногда даже восемь рублей за это расстояние. Я принужден был заплатить пятьдесят рублей после упорного торга, причем я был без багажа, с одной только маленькой пишущей машинкой.
Улицы в глубоком снегу казались в меньшем порядке, чем в Петрограде, но все же были чище, чем год назад. Трамваи шли. Извозчиков было, по-видимому, столько же, сколько их было раньше. Лошади казались в лучшем состоянии, чем прошлое лето; тогда они еле-еле передвигали ноги. Я спросил о причине этого улучшения; извозчик рассказал мне, что лошади теперь имеют паек, подобно людям, и таким образом каждое животное получало теперь немного овса. На улицах было много людей, но большое число закрытых магазинов угнетающе действовало на меня. Тогда я еще не знал, что причиной этого была национализация торговли...
Особенно поразил меня вид гостиницы «Метрополь». Все повреждения, нанесенные революцией, заметные еще прошлым летом следы снарядов и пуль, были за это время исправлены...
Вознесенский достал мне карточку на обед в «Метрополе». (Эту карточку я должен был отдать обратно после получения комнаты в «Национале»). Обед состоял из тарелки супа и маленькой порции какого-то другого блюда. В разных частях города устроены советские столовые, которые тоже дают подобные обеды. Стакан слабого чая без сахара стоит тридцать копеек. Моя сестра накануне моего отъезда из Стокгольма прислала мне маленькую бутылочку сахарина. Было трогательно видеть, с какою радостью некоторые из моих друзей пили сладкий чай.
Из «Метрополя» я пошел в «Красный флот», чтобы привести свою комнату в порядок. Шесть месяцев тому назад здесь можно было получить относительно чистое помещение. Но матросы привели гостиницу в ужасный вид, и теперь грязь здесь неописуемая. Отопление не действует, и освещение скп^ное. Та, что занимала раньше эту комнату, оставила на столе самовар, несколько грязных папильоток и всякий мусор. Я попросил служащего немного прибрать в комнате и заказал самовар. Он не мог принести мне ни ложки, ни ножа, ни вилки, и только с большим трудом я уговорил его достать мне стакан...
В моей комнате в «Красном флоте» в эту ночь было настолько холодно, что я лег в постель в овчинной шубе и покрылся всевозможными платками, одеялами и даже матрацем. И все-таки я очень плохо спал.
На следующий день я напрасно пытался найти лучшую комнату. Во время моей прогулки по городу я видел всюду революционные скульптуры. Одни были очень скверны, другие очень интересны, но все они были сделаны наспех, к торжеству годовщины Октябрьской революции. Художники тоже приняли участие в украшении города. И хотя погода сильно испортила большинство картин, все-таки уцелело достаточно, чтобы дать понятие о праздничном впечатлении, которое они производили. Там, где фасады каких-нибудь домов были для ремонта обнесены лесами, художники использовали всю гладкую поверхность, чтобы на них нарисовать огромные панно, воображающие символические фигуры революции. На Тверской ряд домов был таким образом разукрашен.
Больше всего мне понравился ряд деревянных ларьков против «Националя», в Охотном ряду. Футуристы и им подобные художники разрисовали их. Ларьки были очаровательны, и их яркие краски и наивные мотивы так шли к Москве, что я не мог себе представить город без них. (Раньше они были монотонного, желтовато-грязного цвета). Чистые основные краски: синяя, красная, желтая, примитивные узоры цветов на белом или пестром, в клетку фоне казались теперь, по контрасту со снежными массами на улицах, с пестрыми головными уборами женщин и с желтыми овчинными полушубками мужчин, менее футуристическими, чем памятники средневековой Москвы.
Может быть, будет интересно отметить, что некоторые упрямые ригористы во время моего пребывания в Москве подняли серьезный протест против слишком большой свободы, которую дали футуристам, и было предложено, чтобы искусство революции было более доступным и менее кричащим. Однако эта критика не относилась к росписи упомянутых деревянных ларьков, смотреть на которые мне всегда доставляло удовольствие..
На следующее утро мне удалось переехать в комнату в «Национале». Выяснилось, что это было очень милое помещение, расположенное около кухни и поэтому довольно теплое.
Прошло довольно много времени, пока перенесли мои вещи; переезд из одной гостиницы в другую стоил, несмотря на близкое расстояние, сорок рублей. Я устроился по-домашнему, купил несколько книг и составил два списка: документов, необходимых для моей работы, и тех людей, которых я хотел видеть.
Комната была чрезвычайно чистая; чистота была, очевидно, предметом гордости горничной, которая пришла для уборки комнаты. Она протестовала даже против того, чтобы я бросал спички на пол. Я ее спросил, как нравится ей новое правительство. Она ответила, что, правда, голодно, но она себя чувствует гораздо свободнее, чем раньше.
После обеда я отправился на кухню гостиницы, где постоянно можно было достать кипяток; обширная кухня находится в распоряжении жителей гостиницы. Здесь нашел я множество людей, которые старались всячески использовать огромную плиту. Тут был, например, казак с седыми волосами, одетый в красную черкеску, с патронами на груди. Он разогревал суп рядом с маленькой еврейкой, которая пекла картофельный пирог. Видный, немолодой уже, член Исполнительного комитета был усердно занят приготовлением небольшого куска мяса. Две маленькие девочки варили в старых жестянках картошку. В другом помещении, которое было приспособлено для прачечной, маленькая длинноволосая революционерка стирала юбку. Женщина, повязанная синим головным платком, гладила блузку. Другая усердно кипятила постельное белье или что-то в этом роде в большом котле. И непрестанно приходили люди со всех этажей гостиницы с кувшинами и чайниками, чтобы получить кипяток для чая. Посуда была самая разнообразная, начиная с элегантных медных чайников, кончая жалкими жестянками. В другом конце коридора, вбольшом окне, отделяющем вторую кухню от первой, находилась форточка: здесь ждала большая очередь людей с собственными тарелками и мисками, чтобы получить свою порцию супа и мяса по обеденному купону...
Когда я в начале недели платил за комнату вперед, мне выдали карточку, по краям которой были напечатаны все дни недели. По этой карточке я имел право получать каждый день обед. Каждый день от карточки отрезался купон, так что я никаким образом не мог получить обед два раза. К обеду давали очень хороший суп и кусок мяса или рыбы. Цена колебалась между пятью и семью рублями. Обед выдавался от 2 до 7 часов.
До обеда голодали. В два часа дня сознание, что можно каждую минуту пойти поесть, действовало так успокаивающе, что я все время откладывал и большею частью обедал в пять или шесть часов...
Кроме предметов первой необходимости, покупаемых по карточкам, съестные продукты можно было доставать и у спекулянтов, но по баснословным ценам. Фунт хлеба по карточке стоит один рубль двадцать копеек, а у спекулянта — от пятнадцати до двадцати рублей. Пайковый сахар стоит двенадцать рублей фунт, в вольной продаже — не менее пятидесяти рублей. Из всего этого ясно, что отказ распределить продукты по карточкам привел бы к тому, что богатые ели бы досыта, а бедные бы недоедали.
Один коммунист сказал мне:
— Существует только одно средство для уничтожения спекуляции, и оно состоит в том, чтобы выдавать достаточное количество продуктов по карточкам. Когда все, что нужно, можно будет купить за рубль двадцать копеек, то никто не будет платить спекулянтам четырнадцать рублей.
— Когда же это будет? — спросил я.
— Как только война будет окончена и мы сможем использовать наши транспортные средства для хозяйственных нужд. Нельзя отрицать, что в Москве — голод.
На третий день после моего приезда я видел человека, везшего сани, нагруженные, как мне казалось, кониной. Стая ворон налетела на сани и с жадностью клевала мясо. Человек неустанно отгонял их кнутом, но они были настолько голодны, что это не пугало их. Быпали случаи, когда изголодавшиеся вороны влетали в комнату гостиницы через форточку, чтобы подобрать упавшие на пол крошки...
Нельзя отрицать и то, что здесь страдали от холода. Я меньше стал ощущать мои страдания, когда узнал, что правительственные чиновники были не в лучших условиях чем остальной народ. Даже в Кремле я видел архивариуса, работавшего в старой овчинной шубе и в валенках. Время от времени он вставал и хлопал руками Так в старые времена делали лондонские извозчики, чтобы привести в движение стынущую кровь.
Зима 1919 года.