Опубликовано в Журнале Партнер 93(6), (01/06/2005) http://www.partner-inform.de/news_archiv.php?ids=1806_93_1_21
Многим из тех, кому в свое время довелось ощутить на себе истинные реальности "реального социализма", прежде чем судьба переместила их в Германию, в последние годы стало казаться, что они замечают вокруг нечто знакомое и вроде бы навсегда ушедшее.
Недружелюбный бюрократизм и заносчивую неисполнительность государственных чиновников; забывчивость и халатность работников сферы обслуживания; постоянные опоздания самолетов и поездов; долгострой на дорогах, сводящий к минимуму преимущества замечательных автобанов; высокомерную обещательность политиков, уверенных в том, что избиратели не помнят данных им зароков, и наконец, столь хорошо узнаваемые ритуальные "расправы" с капитализмом, напоминающие бойкие выступления "Правды" послевоенных лет. Пятна социализма проступают через добротную демократическую упаковку социальной рыночной экономики. В Германии стало много того самого социализма, от которого решительно уходят Россия и другие страны Восточной Европы. Не потому ли Германия с такой опаской поглядывает на расширенную "капиталистическую" Европу!
Рецидив симпатий к социализму имеет историческую подоплеку, и в этом немалая заслуга тех гуманных и благородных левых интеллектуалов, на которых Ленин с характерной большевистской безжалостной принципиальностью поставил клеймо "полезных идиотов". Используя как тайные, так и открытые каналы информации, большевистский режим планомерно гримировал пороки социализма. По таким каналам ушел в кругосветное плавание миф о добром кремлевском мечтателе, желавшем счастья всем трудящимся. Рассказчики мифа в разных странах считали себя апостолами новой религии, не зная, что мягкий диктатор с хитрым прищуром глаз придумал для них далеко не лестную кличку.
Одним из первых почетных представителей профессии "полезных идиотов" были Артур Рэнсом из "Манчестер Гардиан" и Герберт Уэллс. Рэнсом восторгался "железным Феликсом", оправдывал жестокости ЧК и защищал подавление Кронштадтского мятежа. Великий фантаст Уэллс с сочувствием изобразил "Россию во мгле", но ему не хватило фантазии предвидеть, что тоталитарный мрак скроет Россию от мировой цивилизации на три четверти века. Их примеру последовал американец Луис Фишер, репортажи которого помогали формированию искаженных представлений западной интеллигенции о Стране Советов. Сталин тепло отзывался о нем, именуя его крупнейшим политическим умом современности. Но поторопился. В 1939 году, после "пакта дьяволов" (советско-германского пакта о ненападении), Фишеру стало ясно: диктатура - это "море крови и слез". "Годы, когда я был просоветски настроен, научили меня, что никто, кто любит мир, не должен поощрять диктатуру", - признавался писатель.
Бывшим социалистам, начиная с Д. Орвелла, принадлежали самые яркие и наиболее достоверные свидетельства кошмаров левого тоталитаризма. Встречи с коммунистической реальностью отрезвили Андре Жида и Артура Кестлера, но в СССР публиковать их сомнения было запрещено, а кроме того, обманутых на Западе было гораздо больше. Немецкий философ Теодор Адорно лишь перед самой смертью усомнился в революционных теориях Герберта Маркузе.
Чего стоили одни зарисовки Лиона Фейхтвангера о "Москве 37-го", в которых он ликвидацию кулаков изобразил как преодоление мелкобуржуазного сопротивления. После "душной атмосферы фальшивой демократии и лицемерного гуманизма" Запада "строгий воздух" СССР почудился писателю чуть ли не источником исцеления всех социальных и политических недугов, а "трезвая этика" сталинизма стала казаться гарантией духовного развития. Ограничения демократических свобод он посчитал мелкими неудобствами повседневной жизни, допустив в отношении советского социализма совмещение понятий диктатура и демократия. Как доверчивый ученик, он повторял вслед за хитрыми учителями аргументы в пользу счастливой жизни советских граждан и "пустым обещаниям фашистских четырехлетних планов" противопоставлял уверенность в будущем советской империи. Пределом футурологической смелости он нашел "Генеральный план развития и реконструкции Москвы", не оставивший после себя ничего кроме одноименного музея.
Сталин - плоть от плоти своего народа, он обладает здоровым крестьянским юмором, обожествления ему противны, он честен, поскольку конечной целью провозгласил построение социалистической демократии, он всю жизнь шел правильным путем и делает все, чтобы предотвратить войну, опасные друзья-троцкисты мешали ему, за что их привлекли к ответу, умилялся Фейхтвангер и, словно извиняясь за недостаточно убедительную картину советского рая, добавлял: необходим талант крупного поэта, чтобы ярко показать миру грехи осужденных врагов народа (врагов Сталина).
Говоря о десятилетиях насилия, не замеченных западными либералами по наивности, из-за равнодушия или цинизма, Андрей Сахаров не сомневался в альтруизме и гуманности лучших представителей западной либеральной интеллигенции, но объяснял их слепоту по отношению к советскому режиму и несостоятельность критического осмысления практики сталинизма недостаточной информированностью и недостатком воображения "при наличии эффекта дистанции".
Но если даже Фейхтвангер и Шоу были убеждены, что гуманность воспитывается с помощью пушек, то чего следовало ожидать от менее проницательных западных интеллектуалов, видевших в сталинизме воплощение идеалов буржуазного просвещения и Французской революции! С удивительной легкостью конкуренцию рынка на Западе они отождествляли с анархией, а советское плановое хозяйство - с интересами народа, террор оправдывали существованием политических противников, а остальные недостатки - издержками развития демократии.
Бертольд Брехт оправдывал сталинские чистки, сравнивая усатого человека во френче то с хирургом, удаляющим скальпелем раковые клетки, то с садовником, пропалывающим сорняки. Бравурные гимны к 70-летию со дня рождения вождя слагали писатели ГДР Анна Зегерс и Эрвин Штриттматтер, Фридрих Вольф и Арнольд Цвейг. Йоханнес Бехер восславлял красный террор. Эстетствующий марксист Хермлин до самого конца (он умер в апреле 1997 года) настаивал на существовании глубокого морального различия между двумя диктатурами - гитлеровской и сталинской. Генрих Манн писал в 1942 году в московское издательство, что был бы горд выполнить свой долг, принося пользу СССР - "такому, каков он есть", то есть сталинскому.
Ни Фейхтвангер, ни другие западные симпатизанты советского строя не видели происходившего в глубинке сталинского рейха, полагаясь на свидетельства официальной пропаганды, и оттого их заблуждения становились устойчивее и привлекательнее для подражания. Крупный французский радикальный политик Эдуар Эррио, многократно занимавший до войны пост премьера, вернувшись из Советской Украины в разгар голода, утверждал, что вся республика - большой цветущий сад и что он ничего не видел, кроме благоденствия и изобилия. Для французских же коммунистов ложь об СССР стала их второй профессией; и они объясняли ее высокими нравственными соображениями. Именно эти первые "полезные идиоты" предложили западной интеллигенции розовые очки, через которые можно было смотреть на диктатуру, не щурясь.
Западные интеллектуалы восторгались футуризмом, лирикой Есенина, театром Мейерхольда, музыкой Шостаковича, фильмами Эйзенштейна и Пудовкина и не заметили, что Маяковского и Есенина довели до самоубийства, одному не простив критики комчванства, а другому - любви к Айседоре Дункан, что футуризм запретили, драматургов отправляли в лагеря, Эйзенштейна и Пудовкина подвергали цензуре, а Шостаковича заставляли многократно переделывать его симфонии.
Молитвенник "Коммунистического манифеста", иронизировал русский философ Федор Степун, помог большевикам убедить не только образованных читателей Западной Европы, но и многих известных западноевропейских ученых, что Октябрьскую революцию следует считать восстанием бесправных пролетарских масс против властолюбивой буржуазии. Западные интеллектуалы упорно не замечали шулерских приемов коммунистической пропаганды. Например, того, как Ленин в своем труде "Развитие капитализма в России", подобно ловкому фокуснику превратил незначительную пролетарскую прослойку (до 1917 года она составляла не более 10 процентов) в ведущий класс. Произвольно расслоив крестьянство и причислив богатых селян к буржуазии, а бедных к пролетариату, он получил фантастическую цифру в 61 процент, не имевшую ничего общего с реальностью.
С началом «холодной войны» на Западе полюбили восточных диссидентов. Полюбили всех без разбора: и тех, кто альтернативой тоталитарному социализму считал западную демократию, и тех, кто только подыскивал ему человеческое лицо.
Странный подарок оставил большевикам Валерий Брюсов. Лирику и тонкому знатоку древней мифологии, начавшему творческий путь поэтом-символистом, а кончившему прославлением в стихах героики советского режима, удалось заглянуть в пропасть "светлого царства социализма" раньше Джорджа Орвелла и Евгения Замятина (автора антиутопии "Мы", написанной в 1924 году и опубликованной в СССР только в 1988 году). В 1905 году, с началом "Первой русской революции" Брюсова посетило видение. В повести "Республика Южного Креста" он с почти исторической достоверностью описал расцвет и крах левого тоталитарного строя. В Республике, где власть принадлежала "Совету директоров", за счастливыми гражданами бдительно доглядывала охранка. Наборщики в типографии сами отказывались печатать крамольные статьи, порочащие режим. Все получали удобные и светлые, но одинаковые и однообразные квартиры, носили красивую, но одинаковую одежду. В Республике процветала тирания. Колокол по ней прозвонил, когда люди начали заболевать "противоречием": говорили и думали одно, а делали другое. Эпидемия распространялась, начались умопомешательства и самоубийства, экономика разваливалась, мораль опускалась, и процветавшая Республика рухнула под тяжестью собственных пороков, как СССР после краха перестройки.
"Полезные идиоты" составили несколько поколений конформистов и воспитали огромное количество почитателей чистого, незапятнанного социализма. Лакированные картинки социализма, многократно отражаясь зеркалами "правдивых" средств информации Запада, возвращались и поражали бумерангом самих советских граждан, заставляя их принимать тоталитарную систему за светлое царство социальной справедливости, окруженное врагами-капиталистами.
"Если всю эту мерзость, в которой мы жили и продолжаем жить, неполновесно показывать, выходит ложь", - рассуждал архиепископ Иоанн (Шаховской), считая, что в 30-е, 40-е и 50-е годы "литературы у нас не было. Потому - без всей правды - не литература". "Покаянием просветленного страдания" называл он солженицынский "Гулаг". Правду о себе российская интеллигенция узнавала из книг Бунина, Бердяева, Пильняка, Булгакова, Ивана Шмелева, Солженицына и других просветителей. Но сколько лжи еще забивает поры нашей кожи, мешая ей дышать и затрудняя покаяние. Вспомним, к примеру, популярный миф о разрядке напряженности.
В период застоя кремлевские миротворцы без труда сумели внушить западным политикам, будто разрядка настолько важна, что ради нее можно пожертвовать единством Германии и Европы, увенчать их раскол. "Разрядка требовала, чтобы немцы смирились с расколом", - писал в воспоминаниях немецкий социал-демократ Эгон Бар. Этого требовала не разрядка, а Москва, пользовавшаяся разрядкой в качестве удобной ширмы. В Германии поверили в "трансформацию через сближение", необходимостью которой Э. Бар обосновал новую восточную политику в июле 1963 года. Это была очередная утопия: никакое сближение людей из двух противоположных систем не может привести к трансформации самих систем. В лучшем случае сближение влияет на поведение людей, но только в рамках той или иной системы. Очевидно, можно было бы говорить об обратном процессе: о сближении через трансформацию. Изменения, происходящие в самих системах, в большей степени способствуют сближению взглядов и нормальному общению. И об этом красноречиво свидетельствуют изменения, произошедшие в России, переставшей бояться призраков империализма, вставшей на путь демократии и вернувшей себе авторитет великой державы. Только с крахом коммунистической системы в СССР стало возможным подлинное сближение между Востоком и Западом.
А "полезным идиотам" следовало бы поставить коллективный памятник. Может быть, тогда многие нынешние сторонники идеи социализма с человеческим лицом (в той же Германии) впервые задумались бы о том, насколько велика всё же разница между утопией и реальностью.